Шаолинь под Читой

Если бы не стал журналистом, ушёл бы, наверное, в Шаолинь. Курс молодого бойца, думаю, прошёл ещё в детстве.

«Школой жизни» для меня была дача – четыре сотки в пригороде Читы, а сенсеем – бабушка, в послужном списке которой до моего воспитания, и я не шучу, была работа в колонии для малолетних бандитов.

Несколько лет подряд в начале июня родители «забрасывали» нас с бабушкой и овчаркой Реттом в поселок Антипиха, остановка «205 километр». Там начинались и мои повинности, и моя партизанщина.

Чтобы приучить внука к труду, бабушка придумала практику, которую шаолиньские мастера, думаю, взяли бы на заметку: по утрам, умывшись и позавтракав, я брал ведро и на карачках проползал все дачные тропинки, с корнем вырывая сорняки, собирая камни, палую листву и прочий мусор. После звал бабушку, и она, насупив брови, медленно проходила по моему маршруту – принимала работу. Если ей попадалась невырванная травинка или какой-нибудь сор, я снова брал ведро и повторял свой путь. Второй промах грозил наказанием – запретом на прогулки (я не случайно использую именно это слово) вплоть до приезда родителей.

Дача, как я уже сказал, была небольшая, и каждый её клочок старались максимально использовать: грядки теснились друг к другу, облепляя дом, сарай, баню, сортир и многочисленные (как мне тогда казалось) парники. С последними у меня были сложные отношения: лакомиться огурцами, помидорами и особенно чудаковатыми патиссонами я любил, а вот по несколько раз на дню закрывать-открывать эти чёртовы парники – нет.

Бабушка это смекнула, и я стал главным надзирателем за парниками, этаким героем книг Даррелла – юннатом, который то и дело задирает голову, по облакам и ветру стараясь понять, будет дождь или зажарит солнце. От этой метеорологии напрямую зависели те самые огурцы, помидоры и чудаковатые патиссоны, которым, как и мне, надо было расти, набираться сил, не мокнуть под дождём и «не стоять под солнцем, а то голову напечёт». Завидев тучу или почувствовав зной, я мчался на дачу и делал свою работу – натягивал пленку, пряча будущий урожай от дождя или затеняя от солнца.

В долгу я, правда, не оставался: притаившись в кустах смородины, дожидался, когда бабушка пойдёт в туалет, подпирал дверь в него снаружи булыжником или доской и сматывался на велосипеде на речку под гулкие крики: «Ирод проклятый! Ты у меня ещё тапка отхватишь!».

Бабушка умудрялась высвобождаться из «плена», а я возвращался после своих похождений, как Том Сойер: в самом неприметном месте перелазил через забор, оценивал диспозицию и шмыгал в дом. Но к вечеру всё же получал по мягкому, а на утро к извечному собиранию камней добавлялись новые повинности – благо на даче их невпроворот. «Полей грядки! Убери в сарае! Собери огурцы, помидоры, смородину! Стаскай мусор! Выгуляй Ретта!», - командовала бабушка, за свой строгий нрав прозванная соседями «прокурором».

…Год назад бабушка умерла. Сегодня на поминках один из её друзей-старичков сказал: «Анастасия Михайловна, держа нас в строгости, себе спуску пуще других не давала: в свои 85 постилась так, как молодые не могут; дом и голову всегда держала в порядке». Он прав. А я до сих пор, гуляя по тропинкам или аллеям, нет-нет да вырву сорняк из цветочной клумбы. Привычка у меня такая.