Немного про "Нефть"

На днях посмотрел "Нефть" Андерсона. Интересно, что в фильме про поиск и разработку месторождения нефти в Америке начала ХХ века вообще не фигурирует государство. Власти не проявляют себя ни в одной существенной форме. Их, кажется, нет вовсе. И в этом, должно быть, существенное отличие освоения Дикого Запада от освоения Забайкалья и Дальнего Востока: если в Америке в авангарде колонизаторов шли вольные люди, адепты всевозможных конфессий, беглецы, искатели приключений и наживы (нефти, золота, чьих-либо голов и шкур), а уже позже на обжитой территории появлялось государство с ограниченным набором функций, то на востоке России освоение изначально проводили служилые, государевы люди (те же искатели приключений и наживы, но под государственным надзором). Уже вслед за ними шел прочий люд. Зачастую шел не по своей воле, и шел работать не на себя, а на казенных приисках и заводах. Две разные модели. Конечно, в обеих были исключения, но основные векторы, кажется, были такими.

Густой запах с кислинкой

Чем пахнут православные храмы? Ладаном - наверное, первое, что приходит на ум. Но, вспоминая детство, я думаю ещё об одном запахе - запахе полушубков и дублёнок. Густом, тяжёлом, с кислинкой пота и сыростью талого снега.

В детстве бабушка водила меня в небольшую церковь на улице 9-го января в Чите. Тогда в городе это был единственный православный храм, и на воскресную службу его заполняли десятки людей – не протолкнуться. Но мы приходили одними из первых - до начала службы бабушка успевала и служащим помочь, и свечи купить, и помолиться в одиночестве, и с церковными подружками потолковать – кого пожурить, кого приласкать. Я хвостиком бродил за ней, крестясь, когда она говорила, ставя свечи, всматриваясь в иконы.

Молилась бабушка в первых рядах, чтобы всё видеть и слышать. Службу знала прекрасно и на обратном пути часто "чихвостила", так она говорила, батюшек: "Поторопились сегодня, упустили, непорядок". Меня во время службы ставила рядом, чтобы я видел, как она крестится и молится, и по возможности повторял за ней. Но к середине службы я уставал, начинал переминаться с ноги на ногу, от духоты лоб становился мокрым, к нему липла чёлка, и тогда бабушка шептала: "Сходи к выходу, подыши, только на улицу не суйся – мороз".

Я радостно ускользал, пробирался между молящимися, выбегал, конечно, на улицу, мял в руках собранный с перил снег, оббегал вокруг храма, а после, вернувшись внутрь, садился на лавку, стоявшую под вешалками с одеждой, утопал головой в шубах, дублёнках и каких-то тулупах, засыпал. Просыпался ближе к причастию, когда в церкви начиналась суета – крики младенцев, скрип дверей за уходящими, разговоры - и торопился обратно к бабушке.

Когда шли домой, бабушка ворчала: "Опять, шлёнда, ушёл куда-то посреди службы, запропастился, все глаза проглядела, тебя, жамбалову корову, выискивая". Что я ей отвечал – не помню, а вот запах, тот, что с кислинкой, вспоминаю до сих пор.