Кино, которого нет

Какие фильмы о завоевании Сибири вы знаете? Я вспомнил лишь два – «Семён Дежнёв» и «Ермак». Оба не первой свежести и, на мой вкус, не лучшего качества. Но других я не знаю, да и поверхностный поиск в Google не дал результата.

А ведь тема, на мой взгляд, благодатная. Суровая сибирская природа, аборигенные племена, казаки. Но, главное, обилие сюжетов. К примеру, полное драматизма «Житие протопопа Аввакума». Приведу лишь один фрагмент из его забайкальских мытарств.

«Отпускал он (воевода Пашков) сына своево Еремея в Мунгальское царство воевать, казаков с ним 72 человека да иноземцев 20 человек, и заставил иноземца шаманить: удастлися им с победою ли будут домой? Волхв же той мужик близ моего зимовья привел барана живова и учал над ним волхвовать <…> И начал скакать, и плясать, и бесов призывать и, много кричав, о землю ударился, и пена изо рта пошла. Беси давили ево, а он спрашивал их: «удастся ли поход?». И беси сказали: «с победою великою и с богатством большим будете назад». И воевода ради, и все люди радуяся говорят: «богаты приедем!».

Ох, душе моей тогда горько и ныне не сладко. <…> Во хлевине своей кричал с воплем ко Господу: «послушай мене, Боже! Послушай мене, Царю Небесный, Свет, послушай меня!». Да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроивши всем, приложи им зла, Господи, приложи, и погибель им наведи, да не сбудется пророчество дьявольское!».

Есть и другая тема – героическая оборона Албазинского острога, первого русского поселения на Амуре. Во время этих событий 450 защитников крепости мужественно сопротивлялись натиску хорошо вооруженного 10-тысячного маньчжурского войска.

Осенью руководитель Албазинской археологической экспедиции Андрей Черкасов рассказал о начавшемся сборе средств для съемок такого фильма. Проект размещен на Boomstarter. Но это проект, рождённый энтузиастами, далёкими от киноиндустрии. Здорово, конечно, если им удастся осуществить свою задумку, но я пока в этом сомневаюсь.

Ещё были слова Егора Кончаловского о желании снять "историческую драму о Забайкалье". Такое намерение он озвучил в июне 2013 года во время встречи с тогда ещё врио губернатора Константином Ильковским. Как и многие заявления того предвыборного лета, эти планы так и не осуществились.

Автор во время интервью с Е. Кончаловским. Фото Е. Епанчинцева.

Почему же большинство фильмов о тысячелетней Руси посвящено Великой Отечественной войне – событию грандиозному, значимому, но не исчерпывающему всё богатство нашей истории? Почему даже в Забайкалье собираются снять фильм про Сталинградскую (!) битву, а не про освоение этих земель, интриги дипломатов, хитрости воевод, золотые лихорадки?

Неужели исторические знания массовой аудитории ограничиваются, в лучшем случае, только 1941-1945 годами? Если так, то и этот период скоро уйдёт в туман, в область преданий, и тогда что «Ермак», что «Викинг», что «28 панфиловцев» - зрителю всё будет едино.

Сгоревшее сокровище буддизма

Более ста лет назад, в январе 1914 года, в Чите сгорел выставочный павильон краеведческого музея – буддийский «дуган» в городском саду имени Жуковского, трёхъярусный красавец на белокаменном фундаменте. По словам краеведа А.К. Кузнецова, это было «богатейшее хранилище по буддийскому культу не только в России, но и в остальном цивилизованном мире».

Слово «дуган» я закавычил, поскольку настоящим храмом это сооружение, построенное в 1899 году, не было. По распоряжению губернатора Е.О. Мациевского, культовые обряды в нём не проводились даже по большим праздникам. И изменить это не могли даже просьбы верующих. «Никаких молитв, только просвещение», - таким решением Мациевский отчасти опередил Ататюрка, в 1930-х годах превратившего в музей мечеть Айия-София в Стамбуле.

Наверное, не на это рассчитывали буряты-буддисты, в конце XIX века собравшие на возведение «дугана» в центре Читы 60 тысяч рублей. Совсем не случайно «строительству храма предшествовал религиозный обряд, когда под фундамент дацана закладывался сосуд со священными буддийскими реликвиями», руководил стройкой лама Цырен-Дулзен Очиров, а его проект подготовили ламы Гусиноозёрского дацана.

Павильон построили к масштабному мероприятию – сельскохозяйственной и промышленной выставке, и в дни её работы, с 15 августа по 15 сентября 1899 года, в нём, действительно, курились благовония, читались мантры - организаторы радовали гостей восточной экзотикой. Даже сохранилась одна фотография - её копию нашёл в домашнем архиве.

Потом, вероятно, всё стихло. И если какие-то религиозные обряды в павильоне и совершали, то, что называется, втихаря. Например, по слухам, до 1902 года в «дугане» иногда читал мантры лама Д. Очиров.

В ночь с 14 на 15 января 1914 года здание сгорело. Газеты обвинили в этом и городские власти – дескать, не уследили, и православную епархию – мол, ваших, черносотенских, рук дело, науськали поджигателей. Следствие же, как видно, зашло в тупик.

Статую Будды и ещё несколько ценных экспонатов из павильона успели вынести, кое-что нашли на пепелище. Эти предметы до сих пор украшают один из залов краеведческого музея Читы.

Несостоявшаяся фотография барона Унгерна

Легенд о бароне Романе Унгерне множество. А в Забайкалье, откуда в 1920 году его Азиатская дивизия отправилась на завоевание монгольской Урги, и подавно. На юге края до сих пор можно услышать десятки историй о местах, где останавливался, жил, зверствовал или «любил размышлять» белый генерал. Вот и сегодня, разбирая домашний архив, нашёл отголоски одной из таких легенд.

…В 2008 году один читинский фотограф передал моему отцу, бывшему тогда главредом газеты «Забайкальский рабочий», вот этот снимок начала ХХ века. Он долгие годы хранился у его родственников, которые считали, что третий слева мужчина – молодой офицер 1-го Аргунского полка Забайкальского казачьего войска Роман Федорович Унгерн-Штернберг. И правда, похож.

Я тогда учился на третьем курсе и собирал материалы для диплома «Религиозно-мистические взгляды барона Унгерна», поэтому отец отдал снимок мне – вдруг пригодится. Копию фотографии я отправил автору, пожалуй, самой известной книги об Унгерне «Самодержец пустыни» Леониду Абрамовичу Юзефовичу.

«По-моему, это, действительно, Унгерн в возрасте 22-23 лет - он легко узнаётся, но полной уверенности всё-таки пока нет», - ответил тогда Леонид Абрамович, добавив, что переслал фотографию ещё одному исследователю, Сергею Львовичу Кузьмину.

Спустя несколько дней, в ноябре 2008-го, от Леонида Абрамовича пришло новое сообщение: «Кузьмин наложил на компьютере несколько фото Унгерна на лицо того офицера, что третий слева, и выяснилось, что у них разной формы уши (самый точный признак), переносица и брови. Кроме того у офицера на вашей фотографии чересчур длинная для Унгерна нижняя челюсть и отчетливо заметный шрам на подбородке, чего у нашего с вами героя не было. Вот так».

Тем не менее, в 2010 году этот снимок попал в переиздание «Самодержца», так как, по словам Юзефовича, «офицеры за столом - казаки-забайкальцы, а фотография просто отличная по типажности».

Золото волей-неволей

Про легализацию вольного приноса золота, когда частники могут самостоятельно добывать драгметалл на россыпных месторождениях, в Забайкалье говорят давно.

Несколько лет назад беседовал об этом с казаком, приехавшим в Читу из глубинки, чтобы при поддержке казачьего войска организовать артель.

«Одиночки как мыли золото, так и моют, - рассказывал он. - Только сегодня за это – уголовная ответственность. Поэтому никто голову не поднимает и продаёт золотишко перекупщикам по грошовым ценам – кушать-то хочется. А попробуешь своё предприятие заиметь, контролирующие органы замордуют так, что свет не мил станет. Единственный способ – откупиться».

На прошлой неделе к этой теме вернулись вновь. Вначале общественная палата края заявила, что через Заксобрание будет просить Госдуму включить Забайкалье, наряду с Колымой, в число пилотных регионов для отработки эксперимента по легализации вольного приноса. Это мол поможет создать новые рабочие места, обеспечить приток населения, снизить коррупцию и засилье криминала.

Затем и краевой министр природных ресурсов Олег Поляков сказал, что поддерживает инициативу, так как она «во-первых, будет способствовать развитию малого и среднего бизнеса, во-вторых, в непростых финансовых условиях позволит государству получать дополнительные объемы драгоценного металла, которые сейчас зачастую уходят на чёрный рынок».
«Мы – тоже люди зубастые, за себя постоять можем. Но одно дело бороться с бандитами, другое – с законом», - говорил тот казачок-старатель.

Разрешить вольный принос могут только федеральные власти. Они этот вопрос обсуждают с 1990-х. Против – артели и силовики. Последние опасаются, что легализация приведёт к росту преступности, таёжным разборкам и переделу рынка. Но и ситуацию, когда сотни людей на свой страх и риск моют золото (так как другого заработка в районах нет) и, по сути, батрачат на перекупщиков, вряд ли можно назвать справедливой.

Шаолинь под Читой

Если бы не стал журналистом, ушёл бы, наверное, в Шаолинь. Курс молодого бойца, думаю, прошёл ещё в детстве.

«Школой жизни» для меня была дача – четыре сотки в пригороде Читы, а сенсеем – бабушка, в послужном списке которой до моего воспитания, и я не шучу, была работа в колонии для малолетних бандитов.

Несколько лет подряд в начале июня родители «забрасывали» нас с бабушкой и овчаркой Реттом в поселок Антипиха, остановка «205 километр». Там начинались и мои повинности, и моя партизанщина.

Чтобы приучить внука к труду, бабушка придумала практику, которую шаолиньские мастера, думаю, взяли бы на заметку: по утрам, умывшись и позавтракав, я брал ведро и на карачках проползал все дачные тропинки, с корнем вырывая сорняки, собирая камни, палую листву и прочий мусор. После звал бабушку, и она, насупив брови, медленно проходила по моему маршруту – принимала работу. Если ей попадалась невырванная травинка или какой-нибудь сор, я снова брал ведро и повторял свой путь. Второй промах грозил наказанием – запретом на прогулки (я не случайно использую именно это слово) вплоть до приезда родителей.

Дача, как я уже сказал, была небольшая, и каждый её клочок старались максимально использовать: грядки теснились друг к другу, облепляя дом, сарай, баню, сортир и многочисленные (как мне тогда казалось) парники. С последними у меня были сложные отношения: лакомиться огурцами, помидорами и особенно чудаковатыми патиссонами я любил, а вот по несколько раз на дню закрывать-открывать эти чёртовы парники – нет.

Бабушка это смекнула, и я стал главным надзирателем за парниками, этаким героем книг Даррелла – юннатом, который то и дело задирает голову, по облакам и ветру стараясь понять, будет дождь или зажарит солнце. От этой метеорологии напрямую зависели те самые огурцы, помидоры и чудаковатые патиссоны, которым, как и мне, надо было расти, набираться сил, не мокнуть под дождём и «не стоять под солнцем, а то голову напечёт». Завидев тучу или почувствовав зной, я мчался на дачу и делал свою работу – натягивал пленку, пряча будущий урожай от дождя или затеняя от солнца.

В долгу я, правда, не оставался: притаившись в кустах смородины, дожидался, когда бабушка пойдёт в туалет, подпирал дверь в него снаружи булыжником или доской и сматывался на велосипеде на речку под гулкие крики: «Ирод проклятый! Ты у меня ещё тапка отхватишь!».

Бабушка умудрялась высвобождаться из «плена», а я возвращался после своих похождений, как Том Сойер: в самом неприметном месте перелазил через забор, оценивал диспозицию и шмыгал в дом. Но к вечеру всё же получал по мягкому, а на утро к извечному собиранию камней добавлялись новые повинности – благо на даче их невпроворот. «Полей грядки! Убери в сарае! Собери огурцы, помидоры, смородину! Стаскай мусор! Выгуляй Ретта!», - командовала бабушка, за свой строгий нрав прозванная соседями «прокурором».

…Год назад бабушка умерла. Сегодня на поминках один из её друзей-старичков сказал: «Анастасия Михайловна, держа нас в строгости, себе спуску пуще других не давала: в свои 85 постилась так, как молодые не могут; дом и голову всегда держала в порядке». Он прав. А я до сих пор, гуляя по тропинкам или аллеям, нет-нет да вырву сорняк из цветочной клумбы. Привычка у меня такая.

Вахтовка

Вахтовка тащится по буеракам (дорога четвёртой категории, по-научному).

Внутри – человек двадцать: мужики из Читы, Краснокаменска, Приаргунского, несколько женщин. Лица отстранённые, задумчивые. Изредка кто-то пошутит ("Михалыч, опять, заходя, лбом стукнулся? Так зачем каску на вахте оставил?"), соберёт пару усталых улыбок.

- А водителя сегодня в честь праздника в столовой бесплатно кормили, так что в заежке стоять не будем, быстрее домой приедем.

Дорога долгая – 240 километров, шесть часов до Читы, и почти вся в кочках, в ямах, в гравии. Категории не выше второй. Вторая – это мечта, её ждут.

А мосты через таёжные ручьи такие, что на них лучше не заезжать, лучше рядом да вброд – целее будешь. Там же, где без мостов никак, трясёт мелко-мелко, и зубы стучат, как на морозе.

- Палычу сегодня медаль дали. Праздник всё-таки!

А праздник, правда, большой – открытие нового сернокислотного цеха. Красавец цех! Оборудование итальянское, новенькое. Всё блестит, сверкает, точно медаль на груди у Палыча. И вахтовики заводу рады – не нужно теперь из Читы серу возить, бояться, что машина с ней на ухабах опрокинется и разольёт кислоту по земле. А главное, раз новый цех открыли – вахта жить будет, работать будет, деньги приносить, семьи кормить.

Мужики дремлют. Головы качаются в воздухе, постукивают о стекло. Спать в такую качку сложно, и то и дело проснётся в вахтовке кто-нибудь и долго сидит в окно смотрит. А там северная тайга, там Витим и сотни его дружков – ручьёв, ключей, речек. Из форточек тянет хвоей.

- У второй вахтовки запаски-то нет, - слышится с задних сидений. - А тут без запаски никак – колесо потерять дело верное, ишь, сколько их по обочине валяется. Так что мы с ними рядом тащиться будем, не оторвёмся, а то мало ли что – связи-то нет.

Рабочие едут домой. Кто-то, счастливчики, поспеют к вечеру. Остальным ещё ночь до Краснокаменска и Первомайского ехать. Но что делать? Надо домой – туда, где есть родные и нет работы. В опустевшие города и посёлки, где только рынки, магазины, да чиновники и остались. Надо.

Дорога убаюкивает, и я, клюнув носом, падаю на стоящие в проходе сумки. "Ты пристегнись лучше", - советует, улыбаясь, соседка.

- Хорошо, грейдер прошёл, подровнял, - говорит вахтовик, парень лет 25.

- Лишь бы дождя не было – размоет к чертям всё, а нам ещё часа четыре плестись.

- Заморосил, сука.

"Жертвы" информационной войны

Эту байку я впервые услышал году в 2006-м, когда только начинал работать в газете. Уже тогда этой истории было лет 25, и она, наверняка, успела обрасти домыслами, фантазиями, одним словом, стала легендой, редакционным фольклором, которым поучали в курилках неопытных новобранцев.

Согласно анналам, в начале 80-х работал в Сибири собкор одного из союзных СМИ. Ни интернета, ни соцсетей, ни рассылок от пресс-служб, как, впрочем, и самих пресс-служб, тогда не было, и корреспонденту приходилось ежедневно обзванивать десятки управлений и ведомств, а многие из них – обходить пешком, поддерживая знакомства и находя новые связи. Ноги, как говорится, кормили.

Отработав так несколько лет и стоптав не одну пару ботинок, собкор решил, что с него хватит, и придумал, как облегчить себе жизнь: ещё до обеда наведывался он в редакцию местной газеты, которая добрую сотню лет радовала читателей ежедневными номерами, и прямиком шёл в корректорский отдел.

«Привет, красавицы!», - улыбался с порога собкор, клал на ближайший стол то вафельные конфеты «Геркулес», то «Алёнку».

«Здравствуйте», - хором отвечали корректорши и протягивали гостю гранки свежего, ещё не вышедшего номера. С этим сокровищем тот возвращался домой, обзванивал нужные ведомства, узнавал подробности «завтрашних» новостей, садился за телетайп и барабанил в Москву информации.

На этой «золотой жиле» собкор зажирел, обленился и даже перестал проверять заметки коллег, попросту переписывая их ещё неопубликованные тексты.

Версии о том, как в редакции прознали о таком безобразии, разнятся. По одной, кто-то из корректоров от излишней любви к сладкому схлопотал диабет и с горя решил рубануть правду-матку. По другой, сами журналисты провели расследование и после долго крыли «красавиц» трёхэтажными за нарушение корпоративной этики. В общем, тайное стало явным, и ушлую «акулу пера» решили проучить.

Вендетту готовили основательно. В репортёрском отделе придумали сенсационную новость про жительницу крохотной таёжной деревни (то ли Усть-Что-то-там, то ли Верх-Чего-то). Женщина родила «пятерню», то есть разом пять ребятишек (цифра эта, кстати, росла от рассказа к рассказу – я слышал даже про десять (!) новорождённых). Фотограф смастерил снимок, на котором, как солдаты на плацу, один к одному выстроились на акушерском столе пять белоснежных конвертов. Поместили всё это, как полагается, на первую полосу, снабдив комментариями удивлённых врачей и счастливого главы семейства.

Наутро довольным котярой пришёл в редакцию собкор и проторённой дорожкой направился к корректорам, где получил гранки «эксклюзивного» материала и, пробежав их взглядом, как ошпаренный помчался домой: долбить текст об уникальном событии.

Новость вышла и вмиг облетела советские и даже зарубежные СМИ. Руководство из Москвы потребовало от собкора: «Развивайте тему, завтра к вам комиссия Минздрава выезжает».

Окрылённый журналист позвонил в местный комитет здравоохранения и только тут выяснил, что никакой роженицы нет, да и про деревню такую почему-то никто ничего не знает. Выкурив сигарету и смачно выругавшись, корреспондент набрал номер редакции: «Мужики, слышал, у вас завтра текст про роженицу с пятью ребятишками выйдет. Вы фактуру где брали?». «Какая роженица? Ты о чём? Нет у нас такого текста, – недоумевали, сдерживая смех, на другом конце провода. – Пить надо меньше!». После уговоров объяснить, что произошло, корреспондент, наконец, понял, как жестоко его обманули, и, рыкнув на жену, ушёл курить на балкон.

Тут стоит добавить, что человек он был опытный, прошедший университет и армию. Такого на мякине не проведёшь. Успокоившись и пораскинув мозгами, он уселся за телетайп и написал: «Один из пяти детей, родившихся у жительницы Сибири, умер». Отправил.

К концу дня, судя по новостям, «умерли» все дети, роженица, «покончил с собой» её муж, а лесной пожар «уничтожил» деревушку, в которой и жителей, кроме этой горе-семьи, не было. Счастливая история обернулась трагедией. Столичная комиссия решила, что ехать в провинцию незачем. А с главой местной медицины собкор осушил две бутылки коньяка, помянув «жертв» информационной войны.

«Так что, брат, знай: проверяй каждое слово. А облажался – будет тебе урок», - поучали старые газетные волки и расходились из курилки по кабинетам.

"Выживший" из села Улёты

В забайкальском селе Улёты у меня живёт родственник – двухметровый красавец Василий. В свои сорок он выглядит очень молодо: на лице ни морщинки, а улыбка по широте, кажется, не уступает могучим плечам.

В Улётах Василий учит местную ребятню истории государства российского, а в свободное время ходит на охоту-рыбалку. Раз в два-три месяца он приезжает в Читу, пыша здоровьем, приходит в гости, стискивает в объятиях. Мы пьём самогон, настоянный на кедровых орешках, закусываем рыжиками и пельменями с горбушей, травим байки: он – охотничьи, я – журналистские.

Добродушно посмеиваясь, родственник неспешно рассказывает о медведях, которые пугают местных горе-охотников, о перелётных птицах, об огромных тайменях. Глухие таёжные заимки, красные от брусники леса и бурлящие речные пороги – декорации его историй.

И будь я мексиканцем Алехандро Гонсалесом Иньярриту, взявшимся снять фильм про охотничий промысел на Диком Западе, консультантом в свою картину пригласил бы сибиряка Василия. Он, уверен, разъяснил бы оскороносному режиссеру, что мокрая шкура, пролежав ночь в снегу возле крохотного костерка, на утро не будет как новая; что, проплавав даже с пять минут в ледяной воде и выбравшись, уснуть в мокрой одежде – верная смерть. И как идти на охоту без единой собаки? Ну, а уж про то, что только чудо и усердное лечение помогут оправиться после встречи с разъярённой медведицей, ещё Николай Дмитриевич Кузаков в «Любви шаманки» всё написал.

«Хорошо, наверное, такие фильмы где-нибудь в Средиземноморье смотреть, а то и ещё южнее. Там что Марс, что тайга – один чёрт, - говорит Василий. – А ты лучше послушай, как наши ребята на УАЗике несколько километров от медведицы удирали». 

Я слушаю, улыбаюсь и жую холодненький, вилкой из банки подцепленный рыжик.