"Мавзолей" с прохудившейся крышей

В детстве, лет до шести или семи, я очень боялся Ленина. Причём мёртвого Ленина – того, что лежит в Мавзолее.

Помню, как старший брат, наверное, в шутку назвал «мавзолеем» заброшенное зданьице в центре парка при Доме офицеров. Брат часто шутил без улыбки, отсюда моё «наверное». Ещё он любил с серьёзным видом разыгрывать друзей, - однажды так скормил приятелю целую пачку сухого кошачьего корма: тот только появился в продаже, и брат соврал, что это отличная закуска к пиву.

Но всё-таки про тот домик в парке. Этим летом в нём, по-моему, работала шашлычная, а тогда, в детстве, это был заросший полынью и заколоченный сарай с прохудившейся крышей и осыпавшейся штукатуркой. Почему-то я помню его красным – то ли под штукатуркой был красный кирпич, то ли всё зданьице было побелено чем-то грязно-бордовым. Одним словом, я помню этот домик красным, кубическим, небольшим и в парке, в моём детстве и в моём городе он больше всего походил на Мавзолей. Поэтому я поверил брату. И как только я ему поверил, во мне поселился зудящий страх, что однажды Ленин (который, конечно, только притворяется мёртвым) выйдет из «мавзолея» и меня поймает.

А в парке я бывал часто. Особенно, когда пошёл в школу, и кратчайший путь от дома до неё проходил как раз через этот парк. И «мавзолей» я видел чуть ли не ежедневно, чуть ли не каждый день я старался пройти мимо него как можно быстрее.

Потом, конечно, я узнал и про Красную площадь, и про настоящий Мавзолей, и даже как-то вечером, когда родители уже отправили меня в спальню, а сами остались в зале у телевизора, подсмотрел в щёлку программу о том, как ухаживают за телом вождя. Владимира Ильича там и раздевали, и в какой-то раствор помещали, и одежду на нём меняли – всю, даже, по-моему, галстук. Но если и не страх, то какая-то настороженность к зданьицу в парке осталась, и когда этим летом я покупал там шашлык – горячий, с кольцами свежего лука и кровавым пятном кетчупа – на мясо я смотрел с подозрением. Как и на самого шашлычника.

Бар в бассейне

Бар в бассейне. По пояс в воде отдыхающие пьют соки, смузи, коктейли. Вокруг плещется ребятня, греют бока постояльцы отеля. Бармен то и дело вытирает брызги со стойки, с пивных кранов и красной колонки с колой. За его спиной искрятся на солнце разноцветные вермуты и ликёры, загадочно сияют коньяки и виски, сверкает водка.
За стойкой сидит иностранец, через соломинку потягивает порозовевший от расстаявшего льда "Сингапурский слинг". Время от времени он пухлой ладошкой загребает из бассейна прохладную воду, натирает ей брюшко, заросшую седым волосом спину, хлопает по шее. Он отдыхает, он захмелел - мурлычит под нос и шумно втягивает со дна бокала последние, уже почти безвкусные капли напитка.
К нему подсаживается раскрасневшийся от загара ровесник - крепкий мужчина с крупными белыми пятнами на сгоревший, лиловой шее. На его правом плече красуется бледно-синяя татуировка - парусник и лента с аббревиатурой ТОФ.
- Водка, плиз, гив ми, - бросает он бармену, не сводя глаз с иностранца. Тот радушно улыбается, протягивает руку: "Lars. Oslo".
- Серёга, Совгавань, - отвечает русский и, видя замешательство собеседника, добавляет, - Раша, Хабаровск.
Вода слетает в бассейн по искусственным водопадам, под ними, радуясь брызгам, веселятся дети. Толстопузая женщина натирает кремом большие, вываливающиеся из купальника груди. Китаянки с весёлым щебетом "пилят сэлфи".
Русский пьёт очередные пятьдесят. На жаре хмель быстро растекается по телу. Глаз у русского затуманился, он уже не отвечает улыбкам бармена, лишь машет рукой - наливай. И если из первых стаканов он напиток потягивал, то теперь брезгливо вынимает лёд, бросает его в бассей пьёт залпом.
Русский оценивающе разглядывает норвежца и будто хочет ему что-то сказать. Тот, устав от этого, поворачивается, улыбается и протягивает свой коктейль, предлагает чокнуться. Русский отвечает: аккуратно ударяет своим стаканом о замысловатый бокал иностранца, крякнув, выпивает и, наконец, с хитрым прищуром произносит: "Путин - гуд!".
Норвежец в ответ улыбается, показывает большой палец и добавляет: "Strong".
- А я говорю, гуд. Путин - гуд! Меркель - ноу! Обама - ноу! Трамп - туда-сюда, - сказанное он объясняет жестом: чуть двигает в воздухе кистью руки.
Затягивается разговор. Разговор, который возможен только между двумя выпившими мужчинами, не знающими язык друг друга. И вот уже над бассейном разносится: "Брейвик ваш - мудак, детей покрошил, утырок".
- Не's bad, - соглашается норвежец.
- Ну, а если бэд, чего вы ему санаторий устроили? У нас такие на зоне не живут, а у вас, как у Христа за пазухой. Почему? Прогнили потому что, уроды.
Норвежец меняет тему и спрашивает: "Is Stalin good?".
Русский отрицательно качает головой.
- Сталин, Ленин, - перечисляет он, - тра-та-та мэни пипл. Бэд поэтому. Хрущёв, - он шлёпает ладонью по стойке и выносит вердикт, - бэд. Брежнев, сиськи-масиськи - бэд. Меченый, ну Горбачёв - бэд. Ельцин, - прикладывет два пальца к шее, - он это дело любил, не уважаю, тоже бэд. А Путин - гуд! Андропов ещё - гуд, помер только рано. КГБ - гуд!
Норвежец на всё это согласно кивает и снисходительно улыбается, как улыбаются на детское угугуканье или речь душевнобольного. Когда русский замолкает, иностранец повторяет: "Putin is strong".
- Ларс, ты сиди здесь, я зараз сплаваю и вернусь.
Норвежец кивает, но стоит его собеседнику отплыть, шепчет бармену, показывая глазами в сторону русского: "KGB". Прикладывает палец к губам, подписывает счёт и опускается в воду, чтобы уплыть.
- Куда? - кричит русский с другого края бассейна.
-Toilet, - смущённо отвечает норвежец, спешно собирает вещи и уходит, подтягивая сползшие с задницы шорты.
- В туалет он, - угрюмо ухмыляется русский, оглядывает окружающих в поисках того, к кому обратиться, и, заприметив русского паренька, заканчивает. - Ссут прямо в бассейн, будто я и не знаю, а этот в туалет намылился. Прижал я его, вот и слинял.
Победно оскалясь, он быстро поплыл, мощными движениями рук разрезая воду. Бледно-синий фрегат на его плече замаячил над водой. Отдыхающие посторонились.

Первый октябрь

Серёжа проснулся от того, что солнце грело ладошку, которой он какое-то время прикрывался от света. Мальчик протёр глаза, потянулся.

Он родился в конце весны, и это был его пятый октябрь. Так сказала мама. Сам мальчик об этом, конечно, не думал. Он ещё путался в месяцах, когда по просьбе деда перечислял их скороговоркой, и не отделял один от другого. К тому же прошлые четыре октября он не помнил.

Дверь на балкон была открыта. Слышались шум проезжающих машин, шелест штор, щебет. В комнате пахло мамиными оладьями и сыростью от прошедшего ночью дождя. На диван запрыгнула кошка, легла рядом, уютно затарахтела.

Первым делом Серёжа нашёл языком шатающийся передний зуб, покачал его. «Вот-вот выпадет», - подумал радостно. Затем достал из-под подушки стопку разрезанных перфокарт: с одной их стороны были линии цифр - единицы к единицам, двойки к двойкам, с другой - нарисованные отцом пираты.

Папа в командировке, в Москве. Мама сказала, что он вернётся, когда закончится октябрь. Уехал отец прошлой ночью, Серёжу будить не стали, а утром он нашёл на кухонном столе карточки с рисунками.

Мальчик повернулся на бок и стал рассматривать картинки. Пираты были хороши. Папа срисовал их с иллюстраций в книжках про Питера Пена и паренька Джима. Они были в треуголках с Весёлым Роджером, держали в руках огромные пистолеты и сабли. Глаз одного флибустьера закрывала повязка, у другого вместо кисти был крюк, третьему не хватало передних зубов (глядя на него, Серёжа ещё раз проверил языком свой – на месте). Пираты ухмылялись или, наоборот, смотрели строго, плотно сжав губы.

- Проснулся? - в комнату вошла мама, села на край дивана, от неё пахло оладьями и цветами. - Умывайся, заправляй диван, кушай и можешь пойти во двор. На улице тепло, прямо бабье лето, - она улыбнулась и сощурила глаза - луч упал на её лицо, на золотистые волосы.

***

Ребёнок выбежал во двор и с радостью пнул попавшую под ноги банку. Жестянка прогремела по асфальту и звякнула о бордюр.

Двор был огромен. В дальнем его конце высилась мрачная электробудка с амбарным замком на коричневой двери и нарисованным чёрным черепом в жёлтом треугольнике. Серёжа всегда обходил будку стороной, но сейчас, увидев упреждающий знак, вспомнил о карточках с пиратами, которые перед завтраком спрятал в карман.

Настоящих солдатиков у него не было. Старший брат давно обменял привезённых дедом из ГДР разноцветных ковбоев и индейцев на кассеты для приставки «Денди». Поэтому младшему оставалось резать на квадраты отцовские черновики из желтоватой бумаги и рисовать на чистой стороне только ему понятные эмблемы: косые линии - греки, прямые - персы, круги - варвары, ромбы - римляне. И как он был счастлив теперь, держа в руках плотные перфокарты с изумительными пиратами - один не похож на другого.

Двор был пуст, и, присев под акацией, Серёжа, разложил карточки в палой листве. Игра началась. Горки ломких, шуршащих листьев превратились в брустверы, ямки в земле - в окопы. Бумажные пираты обрели голоса: они спорили, кричали, ссорились и мирились.

Серёжа увлечённо играл и не заметил, как рядом остановились соседские мальчишки - они тихонько смеялись, глядя на ничего не видящего вокруг паренька. Наконец, один из них - почерневший за лето, с выцветшими, почти белыми волосами - поднял камень и кинул в Серёжу, угодив в его вытянутую над сражающимися пиратами шею.

- Что там у тебя? Дай! – потребовал блондин.

Серёжа, у которого при ударе из глаз брызнули слёзы, сгрёб карточки, сжал их в ладонях (попавшиеся песчинки и обрывки листвы неприятно кололи кожу) и вскочил.

- Дай сюда! - повторил загорелый. Серёжа молча попятился, не сводя глаз с соседских парней. И тут кто-то сзади схватил его за руки, заломил их. Ещё кто-то (Серёжа, как ни старался, не мог оглянуться и увидеть обидчиков) вырвал из его рук карточки и отдал вожаку. Тот стал, ухмыляясь, рассматривать рисунки (так, отчего-то вспомнил Серёжа, брат и его друзья разглядывают наклейки с голыми женщинами).

- Верни! – закричал Серёжа.

Блондин взял одну карточку, поднёс её к серёжиному лицу (капитан Крюк ехидно щерился) и порвал. Серёжа заплакал и стал с удвоенной силой дёргаться, пытаясь вырваться или пнуть тех, кто его держал.

- Крепче-крепче, - скомандовал белёсый и начал торопливо рвать и комкать карточки. Клочки падали на песок, и Серёжа сквозь слёзы видел ряды цифр, обрывки рук, шпаг, камзолов.

- Я всё расскажу. Мама! - взвизгнул он, наконец.

Те, кто был за спиной, загоготали и больнее скрутили ему руки. Блондин, успевший порвать последнюю карточку, тоже засмеялся и передразнил: «Маа-маа, мааа-мочка». Затем он несильно стукнул Серёжу кулаком по лицу: «Не расскажешь» и приказал своей ватаге: «Бежим!».

Серёжу толкнули на землю. Он вскочил, побежал за соседскими, но те были старше, и догнать их он не смог. Шмыгая носом, мальчик вернулся под акацию, стал собирать клочки перфокарт, выискивать их среди опавших листьев. Слёзы на его лице смешались с пылью, превратившись в чёрные подтёки. Во рту было солёно, язык угодил в дырку, и Серёжа увидел на земле крошечный зуб - сам не заметил, как и когда тот выпал. Хохот соседских мальчишек стих, двор вновь опустел.

***

Войдя в прихожую, Серёжа увидел маму: она положила телефонную трубку и помутневшими глазами посмотрела на сына. В этой комнате не было окон и было темно.

- Мама, - начал мальчик, но мать уже отвернулась и пошла в зал. Там на убранном диване перед включенным телевизором сидела бабушка. Кажется, недавно она всплеснула руками, и ладони так и остались сомкнутыми у её груди: бабушка медленно раскачивала ими вперёд-назад, не сводя глаз с телевизора. Кошка, подобрав под себя лапы, лежала на подлокотнике. Балконная дверь была закрыта, в комнате душно.

- Он? - спросила бабушка.

- Нет, - ответила мама, и Серёжа увидел, как у неё задрожал подбородок.

На чёрно-белом экране телевизора серый дым клубился из почерневшего окна. Потом камера показала танк, солдата со смешными усами, сомкнутые ряды в касках с серыми прямоугольниками щитов в руках, оскал окон с тёмной дырой, а затем белое, некрасивое здание, по которому расползались пятна сажи. Выстрел. Вздрогнувший фасад. И снова столб пыли и вылетевшие из здания белые листы, так похожие на клочки у Серёжи в ладонях.
          Мама, ничего не говоря, прижала сына к себе. Это был его первый октябрь. Прошлые четыре он не помнил.

За фотографию спасибо Евгению Епанчинцеву.

Долгожитель

В таких случаях принято добавлять "все персонажи вымышлены, любые совпадения имён и событий случайны".

Настоящим фронтовикам посвящаю.

***

Праздник Победы, 9-е мая, Виктор Петрович полюбил только в преклонном возрасте, когда его лицо изрезали морщины - резкие линии вниз от уголков рта, тонкие и прямые на лбу, когда поседели волосы, и появилась увесистая, дубовая трость.

В молодости, в послевоенные годы, это был не его праздник, а ребят чуть старше по паспорту и значительно старше по пережитому. В наглаженной форме с медалями за бои под Москвой и Сталинградом, на Курской дуге, в Будапеште, Берлине и Вене, с тёмно-красными или жёлтыми знаками за ранения, гуляли они по площадям и аллеям, смолили папиросами у бурлящих фонтанов – предвестников лета, резались в домино во дворах, озорно подмигивая женщинам. Выпив, фронтовики негромко вспоминали погибших товарищей, неохотно рассказывали любопытным про войну, которую Виктор Петрович не знал.

Нервавшегося на фронт 18-летнего Виктора призвали только к лету сорок пятого, когда всё главное в Европе уже отгремело. Была учебка. Затем долгая дорога через пыльную Монголию к Большому Хингану, навстречу Квантунской армии. Но и недели не провоевал молодой артиллерист, ни в один бой не попал, а подхватил ветрянку и с этой детской болезнью слёг в госпиталь. Выписка совпала с капитуляцией японцев.

Но хваток был Виктор Петрович. Умел жить, умел вертеться. И если в сорок пятом пробуксовал, то после войны летел по карьере как артиллерийский снаряд, и к сорока годам пусть не звонкие медали, но партбилет, грамоты и трудовая книжка расправляли плечи удачливому работнику профсоюзов. Хотя и медалей на груди прибавилось - юбилейных, ведомственных.

Шли годы, и те, кто был старше, стали уходить в мир иной, угасать, вступать в неравный бой с нажитыми за годы войны болячками. Виктор же Петрович на здоровье не жаловался. «Порода у нас крепкая – долгожители», - с гордостью говорил он, рассказывая о войне школьникам. «Юность меня закалила, трудности стальным сделали, твёрдым, как эта трость», - хвастался внукам, а затем и правнукам, потрясая тяжёлой палкой.

Говорить он умел - профсоюзная школа. На любой вопрос отвечал бойко. Поэтому в 2000-х, когда совсем мало осталось фронтовиков, живчика Виктора Петровича всё чаще стали приглашать на встречи с детьми, на праздничные построения, митинги и концерты. И так со временем, которое не щадило других, незадачливый артиллерист стал в своём городке известным ветераном. С жаром он рассказывал о кознях японских диверсантов, о хитростях снайперов, о камикадзе и самураях. «Враг был умён, безрассудно смел, но и мы не лыком шиты, - говаривал он. - Мы знали, как ключик к нему подобрать. И подобрали! Быстро управились».

Как снежный ком разрастались его воспоминания - от кого-то услышанные, где-то прочитанные, яркие и многословные. «Помню вечером в Харбине...». «Навёл орудие на самолёт...». «В тот день наша батарея дала жару...». И настолько он заучил эти истории, настолько отшлифовал каждый их поворот, что сам в них поверил. И вот уже в День Победы, говоря за семейным столом об одном из таких случаев, он на полуслове замолкал, глотал слезу, шмыгал большим, стариковским носом и опрокидывал в себя стопку водки, провожаемую укоризненным взглядом всё понимающей жены.

Лишь однажды случился казус: увлёкся Виктор Петрович и стал в кругу домашних вспоминать сослуживцев, их, но всё же больше свои, подвиги, забыв про сидевшего в уголке комнаты старшего брата. А брат его, тихий, лопоухий Иван, долго молчал, нервно подёргивая пуговицу на старом, сереньком пиджаке с такой же скромной, серо-голубенькой медалью «За отвагу», но не выдержал и громко процедил: «Заткнись, дрянь». Но этот инцидент Виктор Петрович быстро забыл.

Наконец, весной то ли 2011-го, то ли 2012 года пригласили Виктора Петровича в Китай. Пройтись, так скажем, по местам боевой славы. Он, конечно, поехал. Возложил цветы на одном мемориале, сказал речь на другом. И всё бы ничего, но на заключительном ужине кольнули его слова хозяев о том, что советские войска помогли китайцам добить японцев, с которыми они боролись почти 15 лет.

«Помогли? – возмутился старик. - Мы вам по-мог-ли? - прогрохотал он, как гаубица. - Да исключительно нашей храбростью выкована эта победа. Только нашей кровью разбиты японские милитаристы. Кровью таких, как я, советских солдат. Это вы нам помогали, а не наоборот!».

Китайцы вежливо промолчали, не стали меряться литрами пролитой крови, но Виктор Петрович до последних дней вспоминал эту обиду, звонил в газеты и на радио, рассказывал родным и раз за разом повторял жене: «Отстоял я там нашу честь».

Немного про "Нефть"

На днях посмотрел "Нефть" Андерсона. Интересно, что в фильме про поиск и разработку месторождения нефти в Америке начала ХХ века вообще не фигурирует государство. Власти не проявляют себя ни в одной существенной форме. Их, кажется, нет вовсе. И в этом, должно быть, существенное отличие освоения Дикого Запада от освоения Забайкалья и Дальнего Востока: если в Америке в авангарде колонизаторов шли вольные люди, адепты всевозможных конфессий, беглецы, искатели приключений и наживы (нефти, золота, чьих-либо голов и шкур), а уже позже на обжитой территории появлялось государство с ограниченным набором функций, то на востоке России освоение изначально проводили служилые, государевы люди (те же искатели приключений и наживы, но под государственным надзором). Уже вслед за ними шел прочий люд. Зачастую шел не по своей воле, и шел работать не на себя, а на казенных приисках и заводах. Две разные модели. Конечно, в обеих были исключения, но основные векторы, кажется, были такими.

Густой запах с кислинкой

Чем пахнут православные храмы? Ладаном - наверное, первое, что приходит на ум. Но, вспоминая детство, я думаю ещё об одном запахе - запахе полушубков и дублёнок. Густом, тяжёлом, с кислинкой пота и сыростью талого снега.

В детстве бабушка водила меня в небольшую церковь на улице 9-го января в Чите. Тогда в городе это был единственный православный храм, и на воскресную службу его заполняли десятки людей – не протолкнуться. Но мы приходили одними из первых - до начала службы бабушка успевала и служащим помочь, и свечи купить, и помолиться в одиночестве, и с церковными подружками потолковать – кого пожурить, кого приласкать. Я хвостиком бродил за ней, крестясь, когда она говорила, ставя свечи, всматриваясь в иконы.

Молилась бабушка в первых рядах, чтобы всё видеть и слышать. Службу знала прекрасно и на обратном пути часто "чихвостила", так она говорила, батюшек: "Поторопились сегодня, упустили, непорядок". Меня во время службы ставила рядом, чтобы я видел, как она крестится и молится, и по возможности повторял за ней. Но к середине службы я уставал, начинал переминаться с ноги на ногу, от духоты лоб становился мокрым, к нему липла чёлка, и тогда бабушка шептала: "Сходи к выходу, подыши, только на улицу не суйся – мороз".

Я радостно ускользал, пробирался между молящимися, выбегал, конечно, на улицу, мял в руках собранный с перил снег, оббегал вокруг храма, а после, вернувшись внутрь, садился на лавку, стоявшую под вешалками с одеждой, утопал головой в шубах, дублёнках и каких-то тулупах, засыпал. Просыпался ближе к причастию, когда в церкви начиналась суета – крики младенцев, скрип дверей за уходящими, разговоры - и торопился обратно к бабушке.

Когда шли домой, бабушка ворчала: "Опять, шлёнда, ушёл куда-то посреди службы, запропастился, все глаза проглядела, тебя, жамбалову корову, выискивая". Что я ей отвечал – не помню, а вот запах, тот, что с кислинкой, вспоминаю до сих пор.

"Почта России". Выпьем не чокаясь

Первой ласточкой было, когда почтальоны принесли письмо из Москвы с аккредитацией на выборы в Госдуму 20 сентября, то есть спустя 12 дней после самого голосования. При этом в столице конверт проштамповали 29 августа, а читинский штамп появился на нём лишь 8 сентября. 12 дней потребовалось, чтобы доставить срочное письмо из Москвы в Читу. Ещё почти две недели понадобилось почтовикам, чтобы отнести его по указанному адресу – преодолеть полтора километра от читинского главпочтамта до моего дома. Довольно комфортные полтора километра – не лунные кратеры, не горные кряжи.

Ещё одно заказное письмо ждал в октябре. Заглядывал в почтовый ящик. Ни письма, ни извещений. Только флаеры ночной доставки алкоголя, коммунальные счета, дрянные газетки. В конце концов, жена психанула и, забирая посылку, спросила в ближайшем отделении и про моё письмо. «Сказали, что заказными не занимаются, что в главпочтамт нужно».

Главпочтамт.

- Ваше письмо отправлено обратно, в Москву.

- Почему?

- Оно пришло в октябре, вы его не забрали, прошёл месяц, его отправили обратно.

- Но извещения не было!

- Почтальона не было, вот и извещения не было.

- То есть вы их теперь не приносите?

- Почтальонов нет.

- А как узнать, что письмо пришло?

- Звоните, спрашивайте.

Вот только гудки по их номеру либо короткие, либо долгие, как сама почта. Дозвониться пока не удавалось.